Упасть в небо - Страница 126

126

Не дождутся!

Теперь я — другая.

«Я — дракон. Я — маг. Я — Сайгирн».

Пусть звучало неубедительно даже для меня самой, но этим… этим я и виду не покажу. Аскани мог держать лицо годами. И я справлюсь.

Не успели мы остановиться, Хрунич, словно того и дожидался, сделал пару шагов вперёд, низко поклонился:

— Доброго утречка высокородным господам! Я Хрунич, староста тутошний. Чем можем услужить?

Я напряглась. Если это — моё дело, и я герцогиня этого края, то мне и разговаривать? Сжала коленями бока лошади, заставляя ту сделать шаг вперёд.

«Постой. Менталист тут я один. Так что мне и разбираться, — остановил меня Шон. — Простите, тянуть время и церемониться смысла не вижу. Ученица, ты не лезь. И ты, — взглянул на Аса, — тоже».

Похоже, сейчас Шон говорил так, чтобы слышали мы все. Закончив, прищёлкнул длинными пальцами. В руке возник крупный синий камень. Я уже знала, что это. Опекун собирался записать то, что узнает, воспоминания всех тех, кто замешан в смерти мамы.

— Мы приехали, чтобы разобраться в одном старом деле.

Шон говорил вслух, и его голос казался незнакомым — ниже, звучнее, строже, чем обычно. Звучала в нём непривычная властность. Сейчас Шон был не моим встрёпанным учителем и весёлым приятелем, а герцогом Дейлом, членом Совета Лордов и Совета Магов. Шепотки в толпе разом как обрезало. Все уставились на Шона. Интересно, это ещё один ментальный пинок или просто влияние силы личности?

— Четырнадцать, почти пятнадцать лет назад, море вынесло на берег сундук с беременной женщиной, знатной леди. Сейчас, по поручению Короны и владетелей герцогства Сайгирн мы расследуем обстоятельства её смерти.

Я увидела, как Хрунич сглотнул. Руки сжали пояс. А на лбу, на лбу разом выступили бисером капли пота, хотя ещё было прохладное утро. Что это значит, после объяснений Аса я знала точно — староста занервничал, и весьма.

В толпе кто-то ахнул. Кто, я не поняла. Но Шон, кажется, засёк.

Кулаки Хрунича стиснулись добела. Потом староста сглотнул ещё раз и заговорил:

— Было такое, выловили чуть живую утопленницу на сносях. Больная она была сильно. Родила и померла. Где похоронена — можем показать. Желаете?

Шон фыркнул и свесился с седла к Хруничу, уставившись тому в глаза.

Замер на пару минут. Поднял голову. Лицо выглядело непривычно застывшим, ледяным, каким оно иногда становилось у Аскани. Подбородок затвердел, губы сжались так, что стали казаться тонкими, обычно широко раскрытые карие глаза сузились.

Обвёл взглядом крестьян, потом взглянул на меня. Качнул головой: «Дело хуже, чем я полагал. Ученица, я не уверен, что тебе нужно во всё это влезать. Дай-ка я сам разберусь».

«Шон, ты обещал!»

«Ладно. Наверное, право знать, что случилось, у тебя есть. Но сейчас я впервые воспользуюсь своим правом — правом опекуна — чтобы ограничить границы этого знания. Станешь взрослой — расскажу. Сейчас не требуй, покажу лишь то, что сочту возможным».

Я закусила губу. Видно, всё совсем нехорошо.

Уронив повод, вцепилась руками в переднюю луку седла. Так держать спину прямой казалось легче. Или я тоже нервничала.

Ас заставил коня почти прижаться к боку моего, так, что наши колени соприкоснулись. Похоже, он тоже слышал, что сказал наставник.

Шон передавал картины, которые вытаскивал из голов присутствующих. Иногда изображение исчезало, наверное, учитель искал следующее звено цепи. Или считал, что мне чего-то не нужно видеть.

В тот осенний день, пятнадцать лет назад, дул резкий ветер с северо-запада. Только что прошёл шторм, и море было неспокойным, у прибрежных рифов ярились волны, а большой утёс, с которого мальчишки высматривали трофеи, был забрызган пеной выше середины.

Сундук заметили не сразу. Над водой выступала лишь тёмная крышка, а сзади тянулся пук водорослей — издали и не понять, что это такое. Но он плыл и плыл, приближаясь и приближаясь к мелководью, как странный морской зверь, движимый не течением, но своей волей.

Когда последний вал швырнул сундук на серые камни, тот перевернулся на бок. Крышка открылась. Оттуда, присоединяясь к отступавшей волне, хлынула вода. И выпала белая рука в длинном мокром рукаве…

Отнести найденную женщину в заднюю комнату шинка Гуслича распорядился Хрунич. Одна из деревенских баб — я помнила её — вдовица Марушка — хотела было взять утопленницу домой, но староста не позволил. Сказал, что вдруг-де та больная? Пусть лежит там, где от неё вреда не будет.

Зачем он так поступил, стало ясно чуть позже.

Маму обобрали. Богатое — ничего, что мокрое, платье — забрала Хрущиха. Как и ожерелье с шеи, и заколки из волос. Взамен маме дали длинную рубаху из небелёной холстины…

Сейчас я смотрела на мамино лицо, наверное, глазами Хрущихи, и оно ничем не напоминало портрет в галерее замка Сайгирн. Ввалившиеся глаза с чёрными кругами под ними, масса спутанных влажных волос, заострившийся нос, синюшные искусанные губы. Маму трясла дрожь. Она пыталась заговорить — и раз, и два — и не могла. Только открывала рот и сипела. И когда с неё содрали платье, и когда сняли ожерелье с шеи. Только добела сжала кулак, не давая стянуть кольца. Те самые — обручальное и родовую печатку-ключ.

Я слышала разговор Хрунича с Сибиром и ещё одним зажиточным мужиком — рыжим Фромом. Что делать с бабой? Та явно не из простых. Рассудили, что надо подождать. Если б могла говорить, тогда б дело другое. Сказала бы, кто и откуда, а родственники, глядишь, за спасение хорошо заплатили бы. А так что? На дворе распутица, сама дохлая и на сносях. Даже если на телеге доедет живой до Сухой Сохи, дальше-то её куда? Так что пусть лежит в шинке. Либо помрёт, либо выживет. А там видно будет.

126